 Оказывается, я помню себя с двух лет. Помню, как упала штукатурка прямо на стол, а из печки полыхнул огненный язык прямо по половикам. Стекла вылетели у всех, кто жил в бараках на станции Чуга, где мама была учительницей. В тот день в девяти километрах от нас, возле города Катайска, взорвался вагон с боеприпасами, образовалась воронка таких размеров, что еще много лет наводила ужас на проезжавших мимо. Говорили, когда пятеро пожарных стали тушить состав, случился второй взрыв, и все они погибли.
Это произошло в 1952 году, мы с мамой жили на том полустанке уже год, и еще года три потом затащить меня в вагон можно было только волоком, я сопротивлялась и кричала: «Убьет! Убьет!» Мама брала меня с собой, когда ездила в «куст», на кустовую конференцию, совещания, за наглядными пособиями, ёлочными игрушками или за зарплатой.
Школа была крохотной, детей после войны было мало, зато бытовых трудностей хоть отбавляй, и как мама с ними справлялась, непонятно. Не было электрического света десять лет, до 1960 года, не было воды. Вода была в единственном на все село колодце глубиной больше двадцати метров, оттуда же можно было взять и на полив огорода, без которого было бы не выжить. Не было отопления в обычном понимании, была печка и отвратительный уголь-пыль. Чтобы улучшить топливо антрацитом, надо было накидать его с проходивших составов с риском для жизни, пока поезд стоял несколько минут. Не было поликлиники, магазинов, лишь одна лавка в полукилометре по железной дороге, почты и детских садиков. Не знаю, с кем оставляли других детей, у кого-то были бабушки или старшие братья и сестры, а у меня чередовались няни разных возрастов и возможностей.
Особенно запомнились мне четверо. Старушка Нюра, Абрамиха, из соседней деревни Корюково, она любила меня, я, видимо, платила ей тем же. Помню, когда мама приходила из школы, няня говорила ей: «Когда тебя нет, девка-та золотая». Нюра жила у нас постоянно, а значит, кормить нужно было троих, для чего мама держала корову, которой одной воды надо было десять вёдер каждый день. И стирка в корыте, чтобы воду согреть, топилась печка. Чтобы накормить коровку, надо накосить сено, или кого-то нанять, а летом полгода пасти её по очереди в стаде. Первую, самую трудную зиму прожила с нами Нюра, а весной умерла её дочка, как потом рассказала мама, от аборта, и осталось у Нюры на руках шестеро внучат. Называю её старушкой, а было ей тогда пятьдесят лет. Как они выживали потом, не знаю, не слышала о ней больше.
Вторую зиму жила с нами Захаровна. Тоже из деревни, но уже из Заборки. Весной ушла от нас работать «в путь», там больше платили, двести пятьдесят рублей, а няньке пятьдесят рублей плюс питание. Она, наверное, была моложе Абрамихи. Учительская зарплата составляла восемьсот пятьдесят рублей.
Потом была Лагунова из Шевелевки. Маме она запомнилась тем, что через два месяца надела всю лучшую мамину одежду и исчезла в неизвестном направлении. Мама пришла вечером, а я одна. Чтобы и я не убежала или не обожглась, Лагунова привязала меня, трехлетнюю, к столу веревочкой.
У меня появилась следующая няня – шестнадцатилетняя девочка из Синарского детдома. Мы прыгали с ней с печки на кровать и были счастливы. Наверное, мама проговорилась девочке о находчивости её предшественницы. Через три месяца всё повторилось, но мама была уже не та. Оставив меня у соседей и рассуждая как крутой сыщик, мама села на вечернюю «барыгу», единственный поезд, который останавливался возле нашей платформы, и доехала до следующей станции. Увидев на перроне девочку, мама не удивилась и не рассвирепела, взяла её за руку, и они двинулись в обратный путь пешком. О чем говорили дорогой, не знаю, возможно, нянька рассказывала о голодном военном детстве и сиротской доле, а может, и нет, только у мамы и в мыслях не было сдавать её в милицию. Дома девчушка переоделась в свое платье, получила расчет и исчезла.
На этом эксперименты с няньками закончились, мне исполнилось пять лет, и мама стала брать меня с собой в школу. Я еще не училась, сидела в уголочке за партой, читала, рисовала или рассматривала картинки. На уроках труда вышивали или клеила. Мама была заведующей, вторая учительница, их было всего двое на четыре класса, меня жалела, а родители учеников любили маму, никто не жаловался на наши вольницы. Так прошла еще одна зима. В шесть лет мама уже обрядила меня в платьице с черным фартуком, заплела косички, купила портфель, и я начала учиться на законном основании.
* * *
Мои воспоминания о детстве были бы неполными без описания станции, с которой связано много и трагического, и приятного.
В 1951 году в районном отделе народного образования маме предложили на выбор: райцентр в ста километрах от железной дороги под названием Устюйка или полустанок Чуга. Мама выбрала железную дорогу, от которой мы трижды едва не погибли. Но об этом позже.
Таких станций, как наша Чуга, вдоль железных дорог десятки тысяч. Несколько бараков на шесть комнатушек, в каждой комнатушке по семье. На станции комната для дежурного, кабинет начальника и зал ожидания с десятком скамеек. По субботам здесь крутили кино. Пекарни не было, и два раза в неделю хлеб выгружали из вагона так: за несколько минут, пока стоял «барыга», буханки летели в огромный короб с ручками, который потом мужики несли в лавку, где хлеб сразу же раскупали.
В дни получек рабочие покупали водку и консервы «Килька в томатном соусе», а ребятишкам конфеты, самые лучшие назывались «Чио-чио-сан». У нас с мамой конфеты были всегда, и это очень нравилось моим друзьям, ближайшими из которых были Толян и Гешка Жернаковы, Валя и Люба Давыдовы и семейство Дрегеров, у которых было пятеро детей. Предпоследним у них был слепой мальчик Юра, он родился, когда Дрегер-отец сидел пять лет за мешок муки, украденный для семьи. Дрегериха избавлялась от незаконнорожденного ребенка всеми способами, но он появился на свет. Хотя и слепой. У Давыдовых отец умер, а у Жернаковых его не было никогда, все четверо народились случайно. Так что вся наша ватага имела равный семейный статус безотцовщины, была добродушна, неизменно весела и изобретательна.
Каждый из нас не сомневался, что совершенно счастлив, что наша Чуга – самое интересное и красивое место в стране. Сравнивать было не с чем. Вывозили нас в ближайший райцентр Катайск в конце учебного года, чтобы сфотографировать. Мама, помимо меня, везла еще два класса, это восемь или десять человек. В один конец на «барыге», обратно мы шли пешком, очень довольные, вкусив катайской цивилизации: фильм в настоящем кинотеатре, клюквенный морс, конфеты и мороженое из магазина под названием «Гастроном». По дороге мама рассказывала много интересного, когда мы останавливались на отдых. Я гордилась мамой, она никогда не повышала голос, но дети её слушались.
Наш путь лежал вдоль лесополосы у железной дороги, это был обычно один из первых майских денечков, свежая зелень на деревьях, птичьи песни в бездонном небе и первые цветы: медуница и мать-и-мачеха. Самым везучим попадались саранки, под неприметным стеблем нужно было раскопать землю на глубину с ладошку, чтобы извлечь сладкую луковицу. Эти походы были одним из радостных событий в детстве. К их числу можно отнести еще рыбалку, когда мы с мамой ходили за десять километров на карьер за гальянами, сбор черемухи, которой было видимо-невидимо вокруг нашей Чуги, катание на лыжах со снежного трамплина и первый день сентября, когда и я, и мои друзья-товарищи, пахнущие новой мануфактурой, заходили в единственный класс со свежевыкрашенными партами.
В первую смену занимались первый и третий классы, во вторую – второй и четвёртый. Демонстраций в Чуге, конечно, не было, поэтому дни 7 Ноября и 1 Мая не запомнились. Все ждали моего дня рождения девятого марта и Нового года. За две недели до праздника мы всей школой клеили «цепи», флажки, кульки для подарков. А за их содержимым мама с коллегой ездили в Синарскую, возвращались ночью скорым поездом, который притормаживал у станции лишь на минуту, за это время они успевали выгрузить на платформу коробки с печеньем, конфетами и яблоками. Последние тюки проводница сбрасывала уже на ходу. Потом это нужно было протащить под составами в дежурку, опечатать её, и только на другой день с самыми активными родителями делить на всех ребятишек. Яблоко, которое доставалось нам в подарке, было единственным за всю зиму. Но компот из сухофруктов был всегда. Тогда это казалось нормальным. Мы наедались яблоками осенью, когда шли мимо составы из Средней Азии, и охранники, сопровождающие их, приторговывали фруктами. Ребятишки узнавали эти вагоны по запаху, стучали, и большая деревянная дверь откатывалась. За червонец мы получали полную авоську душистых яблок.
В конце недели чугинцы ходили в баню. По неясным соображениям она была выстроена по другую сторону железной дороги, освещалась керосиновой лампой, как и все дома на станции, а воду каждый приносил с собой, набрав из колодца пару ведер, «дружки», на помыв одной души. В пятницу был мужской день, в субботу – женский. Одну из этих суббот я не забуду никогда. В тот день мы с мамой пошли пораньше, чтобы вернуться засветло, зимний день короткий. Не помню, кто был банщиком, но в тот день он закрыл трубу, когда в топке еще был горящий уголь, и мы угорели. По пути домой мама потеряла сознание и упала прямо на рельсы. Вдали показался поезд, я не знала, по какому пути он пойдет, стала плакать и тормошить маму, пыталась тащить её за руку, но какие силы у пятилетней девочки… Я плакала громче и громче, звала на помощь, а поезд приближался. За несколько секунд до катастрофы к маме на миг вернулось сознание, и она смогла отползти с рельсов. Сейчас я оцениваю это только как вмешательство ангела-хранителя, о котором мне потом говорили все гадалки. Именно в тот день я стала взрослой. Я впервые подумала плохо об отце, перестала ждать его. Хотя мама всегда говорила, что он хороший и обязательно к нам приедет. Прежде я провожала взглядом всякий транспорт, на котором папа мог бы приехать. Помню, как долго я плакала на сеновале от обиды и разочарования, когда кто-то мне сказал: «Беги домой, к вам отец приехал». А это оказался столяр из соседней деревни, который привез на телеге заказанный кухонный стол. А еще раньше я показывала пальчиком на каждый самолет со словами: «Папа летит!» Каково было моей доброй маме, ведь она никогда, ни разу за всю жизнь она не только не шлепнула меня, но даже не повысила голос, не закричала, не унизила. Помню, что всем детям строго-настрого запрещалось лазить на крышу по длиннющей лестнице, приставленной сбоку к стене дома. Мои друзья часто нарушали этот запрет, а я стояла внизу и чувствовала себя ущербной. Конечно, долго так не могло продолжаться, и в один тёплый летний вечер сознание неформального лидера подняло меня на верхнюю ступень лесенки. Не успела я как следует насладиться открывшейся панорамой, как внизу появилась мама. Мой спуск был стремительным, но удачным. Дома меня усадили на стул, и мама произнесла монолог, смысл которого запомнился навсегда, стал определяющим в жизни и сводился к следующему: «Каждый имеет право на ошибки и эксперименты, но нести ответственность за результаты должен сам. Поэтому, прежде чем на что-то решиться, нужно подумать о последствиях. Никто в этой жизни тебе ничего не даст. Рассчитывай только на себя, и ни на кого больше».
Мне было шесть лет. Не знаю, этот ли воспитательный момент, или здоровая наследственность повлияли на развившееся у меня чувство ответственности. Училась я все десять лет на одни «пятерки», окончила школу с золотой медалью, потом, в шестнадцать лет, поступила в один из престижных технических ВУЗов страны. Учиться было трудно, жила и на частной квартире, и в общежитии. Нужно было самой найти жилье, купить новую одежду, при общем дефиците, решить вопрос с питанием, а самое главное, сдать все зачеты и экзамены. Это было очень непросто: в группе из тридцати двух человек, где были одни медалисты, после первой сессии осталось шестнадцать. Одна мысль о том, что меня могут отчислить, приводила в ужас и заставляла забыть и об отдыхе, и о развлечениях. Мысль о том, что я вернусь в маленький поселок и опозорю маму, я попросту не допускала. У меня было два варианта: удержаться в институте или умереть. Первый год учебы в Казани прошел под знаком такого выбора. Проблем не было только материальных. Воспитанная на полном доверии, я сразу получила на счет в сберкассе пятьсот рублей от мамы, это была зарплата учителя за пять месяцев. Из этих денег больше половины я потратила на одежду, заказала два костюма для института, купила туфли, зимние сапоги и шапку из белька. Такие шапки носили почти все студентки, они стоили двадцать пять рублей и продавались на «толкучке» работницами местного мехового комбината.
На вступительных экзаменах я выглядела ребенком: с длинной косой и совершенно без косметики. Пришлось полностью менять внешность, чтобы выглядеть постарше – короткая стрижка и макияж изменили меня так, что в прежней школе, куда завело желание похвастаться, меня просто никто не узнал. Именно тогда, с шестнадцати лет, стартовала «программа уничтожения мужчин», которая закладывается в карму по наследству, получает толчок в розовом детстве, действует всю жизнь в подсознании и подкрепляется периодически назидательными примерами из рассказов сестер и теток. Никогда я не испытывала жалости к мужчинам, за исключением искреннего и продолжительного скорбного чувства к мужу своей тети, погибшего в 1945 году под Будапештом.
Его письма было невозможно читать без слез, хотя он не описывал ужасов войны. Он, после перечисления приветов соседям и родственникам, давал дельные мужицкие советы, как выжить жене, оставшейся в тылу с тремя дочками, мал мала меньше. Ни слова о себе, о страхе, о лишениях постоянных и страданиях нечеловеческих, а только «сохрани дочек, продай всю мою одежду, вернусь – еще заработаю». По воспоминаниям теперь уже взрослых дочерей, дядя Петя никогда не пил, не курил, и был порядочным человеком, очень умным. Письма грамотные, с чувством юмора. И девочки повторили характер своего отца. Уверена, что никто не наставлял их, не контролировал, не изматывал нравоучениями, ведь их матери, учительнице немецкого языка, было не до того, пропадала в школе с раннего утра до позднего вечера, чтобы дать детям образование.
Глядя на них, ставишь под сомнение утверждение, что на половину характер зависит от генов, а остальное – от воспитания. От генов зависит гораздо больше, если не всё. Человеку с хорошей наследственностью не надо объяснять, что доносить – подло, жить за счет другого – стыдно. Что нужно отвечать за свои поступки самому, что нельзя говорить плохо о человеке, который когда-то помог, накормил, спас. Что, если случились неприятности, надо оглянуться и задуматься, не виноват ли сам.
* * *
Даже спустя шестьдесят лет детали быта в Чуге ужасают, и нам, выросшим с разумных лет в жилье с бытовыми удобствами, непонятно, как удавалось маме быть на уроках в отглаженных блузочках и туфельках. При печном отоплении, утюге с углями и с дефицитом всего. Надо было достать ткань, найти портниху за семь километров, в Кирюково, сама мама шила одежду только мне. До самой школы я ходила в байковых шароварах и китайских кофточках: тогда мы полезно дружили с Китаем. Термосы, кофточки, разливная сгущенка в магазинах были оттуда. Но страдания облагораживают душу и делают философом. Стоило спросить маму, как она жила в детстве, как выживали её родные сестрички Зиночка и Нюсенька, так получалось, что мы с ней живем в Чуге, как в сказке. Даже соседка, заходя к нам отвести душу, говорила: «Сладкой кусок вы едите, девки». Материально мы жили лучше других, зарплата учителя была приличной, летом – бесплатная дорога в любой город. Там-то и удавалось что-то прихватить из одежды.
Обновки для Зиночки шила мама. Как правило, это была широкая блуза из немаркой байки и юбка на резинке. Сразу после войны Зиночку угораздило заразиться бруцеллёзом, купила молоко от больной коровки, в результате её согнуло навсегда, и закрылся один глаз. Поэтому она носила просторную одежду. Забота друг о друге, любовь, которой не бывает без жалости, была заложена в детстве примером матери, Анны Васильевны. В семье было принято звать друг друга с использованием в имени суффикса «ик», делить пропитание, после революции, на «часточки», не повышать голоса даже на имеющего проблемы с алкоголем отца, моего деда. Когда он пропивал последние деньги, а впоследствии и дом, бабушка лишь упрекала его на слезами в глазах: «Как же это ты, Василий Фёдорович…» Ни ругани, ни драк в семье не было. О разводе бабушка и не мечтала. Зато было две попытки самоубийства. Из петли вытаскивал брат, доктор, попутно исполняя роль духовника: «Терпеть надо, Анюта. Грех это – руки на себя накладывать». И она терпела до 1937 года. Умерла своей смертью, если можно так сказать. Простудилась, вызвали врача, он ввёл ей лекарство, после чего она скончалась. Когда брат Павел Васильевич увидел ампулу, сказал: «Коновал!» Судиться тогда было не принято. Да и поздно было…
Потом война, мужа у Нюсеньки сначала призвали в трудовую армию, это был советский концлагерь, работали по шестнадцать часов в сутки на голодном пайке. Через полгода он не выдержал и ушел добровольцем на фронт: «Лучше погибнуть в окопах, чем от голода». Так оно и вышло. Нюсенька всю войну болела, поэтому дети и хозяйство – корова, куры, огород, сенокос – были на двадцатипятилетней маме. Она лихо колола дрова, потом даже находила в этом труде удовольствие до восьмидесяти лет, доила корову, меняла продукты на одёжки для детей у эвакуированных, пасла по очереди с соседями стадо. Чувствовала ответственность.
Она же первой узнала о похоронке, ей сказали об этом в райцентре, в Глядянке, куда ездила по школьным делам. С мыслью «Не опоздать!» мама пробежала пятнадцать километров до Утятки за два часа и таки успела. Нюсенька стояла в дверях с топором и кричала замершим от ужаса девочкам двенадцати, десяти и пяти лет: «Кто расскажет, что папа погиб, зарублю!» Замалчивание психологической травмы – один из способов выхода из стресса. Мама обняла Нюсика, и они вместе зарыдали. Кризис миновал, стали вместе растить детей. В нищете. Скромный образ жизни, высокий образ мыслей. Нюсенька пожертвовала многим, чтобы дать детям высшее образование.
Но сначала был день Победы. Всех жителей Утятки собрали 9 мая у церкви. Шел дождь, все стояли молча, многие плакали: в большое село с фронта вернулись единицы. Какой-то чиновник зачитал по бумажке сообщение об окончании войны, и все разошлись. Радости и ликования не было.
Через четыре года мама вышла замуж, и ответственной за малышню стала семнадцатилетняя Наденька. Она окончила школу в Глядянке с серебряной медалью и поступила в Челябинский мединститут. Поехала туда с сестрой Женей. Той нужно было оканчивать среднюю школу, которой в Утятке не было. Чтобы их одеть, Нюсик поменяла дом с доплатой. В Челябинске сёстры Котовы жили на частной квартире. Конечно, без удобств. Однажды 15-летняя Женя затопила печку, не заметив, что в духовке сушились хозяйские валенки. Это была катастрофа, валенки сгорели. На счастье, приехала мама проведать и, конечно, возместила хозяйке потерю. А у Нади были запредельные нагрузки в ВУЗе, ответственность за сестру, подростка со сложным характером, да бедность, да комплекс отличницы. Позднее случилась депрессия, для лечения которой понадобились медикаменты. Средняя дочь Нюсеньки, Лия, тоже сбежала к маме из Казани, когда училась уже на четвертом курсе КАИ, испугавшись гнева матери. Нюся продала хибарку, чтобы дать ей образование, но Лию угнетали пролетарии и грохот станков, когда она пошла на практику. Поняв, что это не её, бросила институт и поступила в Катайское педучилище. Очередной удар для бедной Нюсеньки. Женя же даже не делала попыток поступить в институт, хотя училась отлично. Зато искала себя по трём техникумам.
Всё это окончательно подкосило Нюсика, и в пятьдесят три года она бросила работу. Два года до пенсии три дочери и мама давали ей по десять рублей в месяц на пропитание. Она очень страдала от этого и при всяком удобном случае называла себя «тунеядкой». Назначенная пенсия оказалась чуть больше получаемой от родных суммы, всего пятьдесят семь рублей. Но Нюся до последнего дня умудрялась откладывать «часточку» на черный день. Как и моя мама. Как и Зиночка. Но сколько оптимизма было в каждой! Только благодаря нему и выживали…
|