 Вся наша жизнь – это память о происшедших событиях. Чем больше их было, тем жизнь кажется длинней и богаче. Понятно, что публиковать сию летопись не удастся, но выплеснуть из себя накопленное очень хочется. Хочется сказать о себе, как Пушкин о Пимене: «Недаром многих лет свидетелем Господь меня поставил и книжному искусству вразумил».
Старшая сестра, Зиночка, была первенцем в семье Селезневых, она даже успела окончить гимназию в 1915 году. Зина была очень красивой, и была влюблена, как многие гимназистки. Но жених внезапно нашел себе другую, «богатенькую». Зиночка, получив первую в жизни оплеуху на пути к счастью, назло вышла замуж за священника Лёнушку Шкляева, без любви.
В начале 1930-х годов (до этого Зина служила учительницей в Нижней Туре) вся семья, спасая отца Леонида от репрессий, была вынуждена уехать в Сибирь, в село Кривошеино Красноярского края. Но прежде Зина привела в свою школу младшую сестру Сонечку, которая была грамотной и начала работать с пятнадцати лет учителем в начальных классах. Это был хороший паёк и зарплата.
А Зиночку в Сибири не ждало ничего хорошего. В 1937 году арестовали мужа и через неделю расстреляли. Семье сказали, что осужден на 10 лет без права переписки. Зину уволили, не посмотрев на троих детей. Как-то она подрабатывала, жили они в хибаре, зимой у детей примерзали волосы к подоконнику, на помойке собирали очистки и варили их.
Но даже тогда Зиночке было с чем сравнивать все нынешние ужасы. В годы гражданской войны её выводили на расстрел: белые – за то, что брат Пантелеймон воевал у красных; красные – за то, что прячет мужа, бывшего священнослужителя.
Но сколько я помню, все встречи с ней были бесконечным счастьем. Зина была эталоном доброты, щедрости, оптимизма и детской доверчивости. Она верила даже тому, о чем говорили по радио. Когда мы с мамой приезжали к ней в Заборку с подарками, её искренней радости не было конца. Она обнимала нас, много шутила, бежала в сенцы, где для гостей в ларе, обитом железом, всегда были несколько банок консервов, зимой – мороженых кругов молока и пельменей. Доставала из печи щи из говядины, ничего вкуснее я не пробовала. Пока они с мамой накрывали стол, я бежала в малинник под окнами. После обеда шли разговоры, во время которых сестры – разница в возрасте двадцать лет – и смеялись, и плакали. Зиночка, ей было уже за шестьдесят, рыдала, когда они пели: «Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто замерзал на снегу, кто в Ленинград пробирался болотами, горло сжимая врагу». Там, в Мясном бору, погиб её сын Николай, ровесник мамы.
Новый 1965 год мы встречали у Зиночки. Это была незабываемая встреча. Мама выпросила «кошёвку» у директора совхоза, и мы вдвоем, укутанные тулупами, проехали на лошадке двадцать километров, от своей деревни, недалеко от Кетово, до Заборки. Из Омска прилетел Женя Шкляев, младший сын Зиночки, с апельсинами и подарками для всех в дорогом чемодане. Лошадку распрягал внук Николай, названный в честь старшего погибшего сына. Он напоил, накормил овсом скотинку, укрыл попоной и поставил в конюшню. Потом впятером стряпали пельмени, встречали Новый год, Женя хвалил мне КАИ. Он был для всех авторитетом, и я поступила на заочные подготовительные курсы, получила золотую медаль и легко одолела конкурс в шестнадцать человек на место.
А к Заборке Зиночку прибило в 1946 году. Всю войну жила в Кривошеино, там получила похоронку на сына, оттуда проводила на фронт Женю в 1943 году. А зимой 1945-го поехали с Машкой, так она звала дочку, жить в Утятку, к Нюсеньке и Сонечке. Мама так вспоминала их приезд: «Появились ночью, грязные, во вшах, ехали в теплушках две недели, обе в лохмотьях, Зиночка в мужской шапке, Машка беременная». И в 1946-м родился внук Коля от пятнадцатилетней матери и неизвестного отца. А кругом голод и разруха.
Зиночке предложили работу в Заборке, внука растила она, избаловала его до крайности, всё ему было позволено. Учился он плохо, работал шофером, в двадцать пять лет получил десятилетний срок за убийство. Но Зиночки к тому времени уже не было.
Остались только воспоминания об удивительной теплоте отношений трех сестер, ни разу не только не поссорившихся, но готовых пожертвовать всем ради той, которой еще хуже. В их разговорах не было ни намека на материальные взаимозачеты, помогали бескорыстно, радовались редким удачам другой. Любимой поговоркой Нюсеньки была фраза на немецком «Эс вир шеен ген!», как-нибудь проживем… Радость зашкаливала, если удавалось укараулить зефир, новые валенки, или нарастало много моркови для парёнок на всю зиму.
* * *
Нюсик – именно так она просила себя называть. Я была её любимым ребенком. До того момента, пока не родилась первая внучка Лена. Сейчас это кажется мне нормальным, но тогда, в одиннадцать лет, воспринято было как предательство.
Итак, Нюсик – невысокая шатенка, прическа не менялась с боевых комсомольских времен. Тогда Нюсик была очень активной, агитировала за колхозы, выезжала на раскулачивания, обещала ученикам «мир без буржуев». Нос у Нюсика был крючочком, потому она смахивала на птаху, а школяры дали ей ласковую кличку «курочка». Повезло. Завуча, например, звали «червяжиной».
Седины у Нюсика не было, поседевшая в сорок лет мама недоумевала, но после пятидесяти лет даже дома она носила клетчатый платочек с узлом на затылке. Взгляд педагога, милиционера и кадровика служил инструментом для воспитания потомков. За три года совместного проживания Нюсик меня вышколила.
Там, где жили мы с мамой, средней школы не было, поэтому с шестого по восьмой класс я квартировала у Нюсика в Кетово. Кроме отличной учебы, я должна была поддерживать идеальную чистоту в своем отсеке за занавеской, мыть посуду, ходить за сучками в лес в сентябре и в магазин, после чего заносить расходы в блокнот. Мама давала мне десять рублей в месяц на карманные расходы, «лебезнинку», но основное пропитание – мясо, масло, яйца и картошку – привозила из совхоза на лошади. Блокнот был нужен не для контроля, а для воспитания бережливости у будущего строителя коммунизма.
Только после пятидесяти я в полной мере оценила доброту и самопожертвование Нюсика. Я, одиннадцатилетняя, досталась ей на пятьдесят третьем году жизни. Свалилась на голову в домик без удобств. Не помню, кто носил воду, но мне это делать не позволяли по малолетству. Плиту Нюсик топила сучками, заготовленными в сентябре. В морозы добавляла уголь. Боялись угореть. На выходные я ходила к маме, одна, зимой, за 7 км, там по субботам работала баня. Нюсик с удовольствием педагога в отставке помогала мне учить уроки, все, кроме математики. По литературе сочиняла стихи, например, о весне: «И тогда на полях проведут снегопах удалые друзья-трактористы».
Вечерами хором распевали «Ой ты, рожь, хорошо поёшь» и «Я люблю тебя, жизнь!» Но самое интересное начиналось, когда я переводила с английского рассказы Дойла о Шерлоке Холмсе. У меня дух захватывало от собаки Баскервилей, но в самый напряженный момент раздавался храп Нюсика. Она слушала, лежа на спине, и быстро засыпала. Вставала рано, топила печь, чтобы накормить меня оладушками. А когда я возвращалась из школы – мясом, запеченным с картошкой.
Как и многоопытные сестры-педагоги, Нюсик никогда не прибегала к насилию. Даже голос не повышала в процессе воспитания. Она выступала в роли режиссера, где воспитуемый был статистом и получал урок, как нельзя себя вести. В необидной форме. Бездна такта и мастерства. Например, в Утятке она шептала мне, пятилетней: «Завтра буду проверять порядок в чемоданчиках у всех». Понятно, что я спешно наводила «ажур» в своем хозяйстве, а Нюсик на следующий день распекала своих дочек, которым было от пятнадцати лет до двадцати, за неряшество и ставила меня в пример.
Взрослела я – усложнялся сюжет. «Ой, а чистых чашек-то нет, во что тебе наливать?» – восклицала Нюсик. Я с ворчанием брала забытую с утра чашку и шла мыть её к умывальнику.
После двенадцати лет я дала себе установку быть начеку со старушкой и не вестись на провокации, меньше общаться. Всё свободное время проводила на чердаке за чтением французских романов. Я была самой младшей в нашем женском муравейнике, и больше всех меня любили три сестры: Зиночка, как бабушка (была старше мамы на двадцать лет), Нюсик, как тётя, а о маме и говорить нечего. Как бы ни скуден был бюджет у Нюсика, посылочку на день рождения она мне всегда посылала. Это был мешочек из мадаполама, весом один-два килограмма, но, сколько в нем было детской радости: игрушечки, переводные картинки, шоколадки, тёплые носочки и варежки, а главное – письмо с всякими импровизациями, советами и подшучиваниями. Если бы Нюсик знала, что возня со мной – лишь разминка перед внучатами, которые посыпались в её педагогические объятия, как горох (семь единиц за девять лет). Вот когда она вспомнила Люкчика как идеального ребенка, перспективного инженера и любящую племянницу. Когда, уже будучи студенткой КАИ, я заходила к Нюсику, она всегда дарила книги с памятными надписями. Как она узнавала о моих любимых авторах?
* * *
Говорили ли сестры о том, как повысить своё благосостояние? Возможно, сменить профессию, место жительства, проявить мало-мальскую бытовую активность? Нет! Они радовались тому, что имели, и в этом их величайшая мудрость и причина долголетия. Во время праздничных собеседований все трое вспоминали годы НЭПа, как чудеса изобилия, и то, что им удавалось даже попробовать с волшебных прилавков – ореховые трубочки, коробочки с леденцами, настоящая ветчина, шоколадные бутылочки с ромом. Видимо, даже изыски «развитого социализма» не могли стереть тех ощущений. Слова о грядущем коммунизме слетали с их уст только на уроках. Дома же почем зря костерили «шкур барабанных» – коммунистов.
Любые рассуждения о карьере пресекались и осуждались. В шкале жизненных ценностей на первом месте стояло здоровье – своё и близких. В Чуге, с населением около 150 человек, с медициной всё было ясно: её просто не было. Маленькие травмы – порезы, фурункулы, занозы – врачевала мама. Рожали дома. От подпольных абортов умирали, с отцами оставалось по несколько детей. Гибли на путях по человеку в год. Лейкемию распознавали в Челябинске, на последней стадии.
От «нутра» пользовали бабушки-травницы. Помню, у меня в шесть лет было сорок две бородавки на руках, помню эту цифру! Мама возила меня в Челябинск, и хирург посоветовал не срезать их, а пойти к бабушке. Что и было сделано. Та взяла сучковатое полено, пошептала что-то, прикасаясь им к папилломам, потом бросила полено в огонь. Через месяц бородавок не стало, а бабушка получила гонорар – отрез ситчика.
Многие, в том числе и моя первая учительница, погибали потому, что их не успевали довезти до больницы. Обычное дело: на сенокосе ей стало плохо, на телеге довезли до станции, вызвали маневренный паровоз, подняли её в одеяле, без сознания, в кабину к машинистам. Пока везли до Катайска, Валентина Федоровна умерла.
Селезнёва Лия
|