 Воспоминания охватывают небольшой период, с 1920 по 1950 год. Когда бабушка записывала дневник, ей было уже за 90 лет. Можно заметить, как с возрастом память приходит к простым элементам изложения.
* * *
Моя мама, Анна Васильевна, была дочерью сельского священника. В конце 19 века, во время переезда в Нижнюю Туру, отца Василия обворовали, прямо в поезде украли всё состояние, и мама осталась бесприданницей. Её наскоро выдали замуж за купеческого сына, своего мужа до свадьбы она видела лишь дважды.
Жизнь в большой купеческой семье была не из легких: три брата с женами жили вместе. Рассказывала мать, помню, как приходил на обед свёкр Федор Яковлевич Селезнев, купец 1 гильдии, другие жены убегали на второй этаж, а мать прислуживала ему за столом. Она была любимой снохой, к её счастью, или несчастью. Однажды, из зависти, снохи подлили ей керосин в масло для блинов...
Отец был умнее своих братьев, закончил двухклассное училище, и его хотели отправить учиться в Казань. Но, когда во двор подали запряженную телегу, он спрятался под крыльцо, не хотел покидать своё гнездышко. Вместо папы поехал учиться его младший брат Иван, потом он дослужился до директора Нижне-Туринского городского училища. А папу в двадцать лет призвали в армию, служил он в Верхотурье, писарем.
Дед Федор Яковлевич выстроил каждому сыну по дому, для увеличившихся семей. Наш дом был двухэтажный - низ каменный, верх деревянный. В семье я родилась шестнадцатой. Но дети умирали в младенчестве, остались в живых шестеро: Зинаида, Пантелеймон, Павел, Николай, Анна и я.
* * *
Я помню себя с четырех лет. Были голодные годы 1921 – 1922, из Туры мы поехали в село Мурзинку, где старший брат Павел работал заведующим школой. Вторым учителем у него была попадья Вера Александровна, а её муж, отец Филимон, дружил с Павлом, запомнился тем, что часто глушил анекдоты. Там же жили Шкляевы – сестра Зиночка, её муж, о. Леонид Шкляев, бывший прежде псаломщиком при церкви, и дети. Мы жили при школе, которая стояла на конце села, почти в лесу. Зимой я слушала вой голодных волков. Родители содержали какую-то живность - лошадь, корову и кур.
В Мурзинке не было своего клуба, и все увеселительные мероприятия проходили в школе, в большом зале. Зрители приходили со своими табуретками. Как-то ставили пьесу «Пир во время чумы». В главных ролях были отец и брат Павел. В одном из эпизодов отец воровал ребенка и уносил. Растерявшийся Павел кричал: «Где же, где мой мальчик?» Вдруг раздался голос Кольки Шкляева: «Паша! Ребенка-то дедушка украл»… В зале все смеялись.
В Туру мы вернулись в 1923 г. В этом же году приехал в Туру мамин брат Павел Любомудров, дядя Паша, чтобы быть около бабушки Анфисы. Ухаживать за ней должна была моя мама, которую со всей семьей взял себе на содержание Павел Васильевич.
Помню, одно время дядя Паша жил у нас на 2-м этаже, занимал комнату для приема больных. К нему приходили женщины с просьбой сделать аборт. Он им отвечал: «Никогда не буду убивать человеческую душу»…
В эти годы отец остался без присмотра, начал много пить и проматывать наш большой туринский дом пекарю, который арендовал у него этот дом. Вскоре бабушка Анфиса умерла, и мы переехали в другой дом-развалюху, купленный на оставшиеся деньги.
Однажды мы сцепились с Колькой Шкляевым, моим племянником, моложе меня на два года. Мама с Зиночкой стирали белье в бане, а мы собрались рыбачить. Но удочка была одна, надо было завладеть ей одному. Я схватилась за удилище, а Колька за леску. Когда я дернула к себе, леска с крючком вошли к нему в палец глубоко с бородкой.
Повели Кольку к дяде Паше. Дядя уложил его на стол, усыпил хлороформом и вырезал крючок. А когда Колька очнулся, то спросил: «Дядя Паша, а где крючок?» Павел Васильевич ответил, что все предметы после операции складывает в особую коробочку, для памяти...
Однажды в детстве за наличником окна воробьи свили гнездо. Мы с Шурой Басалаевой, моей подругой, захотели узнать вкус воробьиных яиц. Достали одно яичко, запекли в загнете печки, очистили от скорлупы и разрезали пополам. Съели. На вкус оказалось таким же, как куриные.
С Шурой мы запускали воздушные змейки. Привязывали к ним мочальные хвосты, залезали на высокий гребень сарая и, дождавшись порыва ветра, отпускали на нитке. Интересно было, как он улетал и парил над соседней улицей, урча громко «уржалкой».
Еще ходили рыбачить. Брали у знакомых лодку и уезжали дальше от берега, брали с собой удочки с короткими удилищами. Очень жадно клевали ерши, ловили мы их на дождевых червей, которые выкапывали накануне и до утра держали в открытой банке, чуть присыпанными землей.
В Туре был пруд на два километра. Летом мы уезжали на другой берег за земляникой. Однажды мы набрали ягод полные корзины, но выехать оттуда было нельзя, испортилась погода, на озере поднялись валы.
Можно было только переплыть на Сопляки, и оттуда уже пешком 3 км. идти до дома.
Оставили ягоды, а сами пошли обратно за лодкой. Мамы дома не было, уходила по вечерам в церковь. А когда вернулась, стала посылать отца за нами. Мы плыли на лодке домой, было уже темно. Видим, как кто-то плывет к нам. Мы молчим, испугались. Потом услышали голос отца: «Девки, это вы?»
Одно время отец служил егерем на лесном участке, в малиннике. Помню, как он садил меня на лошадь перед собой и увозил на делянку. Там у него была избушка, он угощал меня рябчиками, поджаренными на костре.
Когда поспевала малина, уводил на ягодные места. Сестра Нюся обижалась, что он звал меня. Не понимала, что я могла заблудиться. Она была старше меня на 8 лет.
* * *
Летом мы с мамой уезжали к дяде Паше, который уже работал в Меркушино, их родном селе. До Верхотурья ехали на поезде, а дальше 50 км. шли пешком, ночуя в дороге в какой-нибудь деревне. С собой у нас были чай, сахар, хлеб. У дяди Паши мы жили месяц.
Утром пили чай с пряниками, в обед шли к больничной поварихе, которая готовила суп с курицей, кашу на молоке с пенкой и компот. После обеда дядя Паша ложился спать на два часа, а мы с мамой сидели в комнате. Я в эти часы читала. У знакомых взяла книгу "Граф Монте Кристо", за месяц я её прочитала, училась уже в 6 классе.
Вечером шли в лес. Дядя Паша садился на огородную изгородь и «ухал» как филин, чтобы мы не заблудились. А мы с мамой собирали княженику, очень душистую, к вечернему чаю.
В обратную дорогу из Меркушино нас отвозил до Верхотурья больничный конюх. Ехали вечером, когда спадала жара. В пути ночевали у его тещи, которая угощала нас блинами. А утром, до жары, уезжали в Верхотурье. Дядя Паша передавал денег маме, на которые мы еще жили в Туре.
В 1924 году, с началом НЭПа, в Нижней Туре появилось много магазинов и ларьков татар. Продукты они получали из Казани. Чем только там ни торговали! Конфеты, фрукты, пряники, махорка... Денег у нас не было, и мы с Шурой Басалаевой клеили из старых журналов кульки, нам за это навешивали сладостей. На 50 копеек можно было купить килограмм пряников, две шоколадные плитки или килограмм сухофруктов.
У нас своего хозяйства не было, молоко покупали у псаломщицы. Кринка полтора литра стоила 20 копеек. И еще меня всегда там кормили, чай с горячими наливными шаньгами.
* * *
В 1925 году я пошла учиться в 1-й класс городского училища. Десяти лет была принята в пионеры. До 1932 года училась, а в 15 лет кончилось моё детство. Началась самостоятельная жизнь в качестве учительницы начальных классов с зарплатой 85 рублей.
Помню, из первой зарплаты купила в магазине пальто за 30 рублей. До этого мне мать шила сама одежду из каких-то обносков. В ход пошла даже генеральская шинель дяди Паши из отличного серого сукна на красном, атласном подкладе...
В те годы Павел Васильевич посылал нам посылки с различными ситчиками. Причем на каждом отрезе было подписано - для кого предназначалось. Как он угадывал наши интересы? Ведь он жил один. Когда я училась в педучилище (мамы уже не было...), от него приходили денежные переводы.
Он очень любил щелкать кедровые орехи. Когда я летом уезжала к сестре Зиночке, в Кривошеино, в Сибири, покупала там на рынке орехи по 10 копеек стакан, и отправляла посылку в Москву.
Я жила на стипендию, хотя и повышенную: 1 курс - 90 руб., 2 курс - 100 р., 3 курс - 110 р. На 3 рубля можно было съесть суп, котлету и компот. Еще я получала 30 рублей от учительницы русского языка, для которой проверяла тетради.
Раскулачивание у нас началось в конце 20-х годов. Выселяли из больших домов, чтобы обеспечить квартирами не имеющих собственного жилища. С этим соприкоснулись семьи крупных подрядчиков, золотопромышленников, бывших торговцев (в годы НЭПа), служителей церкви: Кузьмины, Проскуряковы, Маньковы, Степановы, Глуховы, Чадовы, Задворных. Сюда же угодила папина сестра Анна Федоровна Таранчук вместе с домработницей Егоровной, обеим было больше 70 лет. Их уже из ссылки забрала к себе дочь Дюдина Пелагея Яковлевна.
Раскулачивание было и на Украине, Кубани. Люди, не видевшие тайги, засылались в северные районы Урала. Большинство там и погибали. Детей определяли в детдом для спецпереселенцев. Мне пришлось работать в этом детдоме.
Однажды нам поступило указание от ГПУ: набрать 40 детей дошкольного возраста и увезти в колхозы Красноуфимского района. Детей разлучали с родными братьями и сестрами. На станции Манчаж уже ждали лошади с телегами. Так хотели перевоспитать детей в трудовых семьях. Увидели ли они потом своих близких?..
В те же годы разрушили церковь. Нигде не было такого колокольного звона, как в нашей Нижне-Туринской церкви: купцы не поскупились дать серебра при сплаве колоколов.
В Верхотурье было много церквей и монастырей, но там не звенели так колокола, как в Туре. Особенно в пасхальные дни. А как были расписаны стены и своды внутри! Всего было три придела: главный, в центре, с входом в алтарь, там проводилась торжественная служба и венчание. Во втором приделе крестили детей, в третьем отпевали. В пасхальные дни мы с ребятней поднимались на колокольню.
Я любила ходить с мамой в церковь, нравилась вечерняя служба: так тихо было, спокойно на душе. А когда сбрасывали колокола, один раскололся и глубоко врезался в землю на церковной ограде. Потом на месте нашей церкви поставили памятник какому-то коммунисту...
Старшие брат с сестрой, Николай и Анна, были уже комсомольцами, участвовали в раскулачивании и организации колхозов на селе. Я не была такой идейной, и после пионерки так и не стала комсомолкой.
* * *
С 1936 года начались аресты. Был арестован зять Шкляев Леонид Михайлович, который руководил строительством телефонной линии от Новосибирска вниз по Оби. Его взяли, когда он поехал с отчетом из Кривошеино в Новосибирск, и расстреляли уже через пять дней. Его сына Евгения не допускали к практике как сына врага народа. Только после смерти Сталина он смог закончить Казанский авиационный институт.
Я работала учителем 5 лет с образованием семилетки (1932 – 1937 гг.) Этого, конечно, было недостаточно, поэтому в 1937 году я поступила в Курганское педучилище. Сейчас в этом здании расположен облвоенкомат. На первом курсе жила в общежитии. В комнате было 18 человек, готовить уроки не было возможности, и поэтому, пообедав в столовой, я уходила в училище и там спокойно занималась, все кабинеты по вечерам были свободны.
Помню всех преподавателей. Очень строгой была Гиганова Зинаида Петровна, доставалось от неё нерадивым юношам. Зато она сделала грамотными будущих учителей. Забавным был преподаватель немецкого языка Гаймет Александр Иванович. Высокий, с вьющимися волосами, ноги держал прямыми, как у циркуля. А программа была как у семи классов, потому что приехавшие из деревень не учили там иностранные языки.
Математике учил нас Варавко Иван Геннадьевич, очень быстро говоривший. Одна бестолковая девица, чтобы избежать двойки, за что лишали стипендии, невинно смотрела на учителя и говорила: «Я почему-то не поняла...» Методистами были учителя городских школ. Практику проходили в 12 опорной школе. Мне, как бывшему учителю, доверяли вести занятия самостоятельно. Иногда на уроки приходил Воробьев Аркадий Федорович, хромавший.
Преподавали музыку и пение. Девчонки влюблялись в учителя музыки Добролеженко, который играл в антрактах в кинотеатре «Прогресс».
Два года я была председателем профкома педучилища. С 1 курса привлекала вступать в профсоюз. На совете профкома решали: кому дать путевку в санаторий, кому - билеты в театр. Самые счастливые, незабываемые годы с 1937 по 1940!
В 1939 году, во время Финской войны, в нашем педучилище разместили госпиталь для раненых. Многих студентов досрочно направили работать на село, откуда учителей-мужчин мобилизовали на фронт.
Учебный год заканчивали в общежитии, экзамены сдавали летом 40-го. Седьмого августа я получила аттестат за номером 15, которым мне присваивалось звание учителя начальной школы.
Летом 1940 г. нам, четырнадцати выпускникам, вручили путевки на работу в Среднюю Азию. Почему-то всех разделили по двое, со мной в паре была Мария Рыбина. В Ташкенте нам оказали поначалу пышный прием. Стол ломился от фруктов. Кроме нас были еще студенты из институтов Ленинграда, Москвы, других городов. Жили мы в саду, койки стояли на глиняном полу. По вечерам катались с узбеками на искусственном озере Комсомольское. Незабываемое впечатление оставила поездка на верблюдах, запряженных в высокие повозки на двух колесах.
Нас с Марией отправили работать в глубинку, в Джелял-Кудукский район. Заведующий районо был самовлюбленный узбек. Хотя был коммунистом, имел две жены: в центре, где работал, русскую учительницу, а в кишлаке - жену-узбечку. Видимо, им такое не возбранялось.
Этот самолюб отправил нас в глухой кишлак, где не говорили и не понимали по-русски. Он это свое решение объяснил так: «Будете сами учить узбекский язык от учеников и знакомить их с русским».
И надумали мы с Машей удирать. Но у нас не было денег, чтобы доехать хотя бы до Ташкента. Тогда мы выпросили в районо по сто рублей в счет зарплаты. Так мы выехали со станции Горчаково, в то время ведь были строгие законы, и за самовольный уход с работы нам грозили арест и заключение в тюрьму...
В Ташкенте жила сводная сестра Маруси, она приютила нас у себя в общежитии. Я дала телеграмму дяде Паше, а Маруся - своей маме в Курганскую область.
Получив деньги, мы поехали поездом в общем вагоне в Челябинск, где находился областной отдел народного образования. Едем, сидя на полке, и грустно поем: «Сижу за решеткой в темнице сырой...»
В Челябинске нас успокоили, сказали, что из Ташкента уже многие вернулись. Велели нам ехать туда, где живем. Курганской области еще не было, она образовалась в годы войны. Я вернулась в Глядянский район, в село Утятское, а Маруся в Межборский детдом.
* * *
В Утятской семилетней школе я преподавала биологию. В те годы учащихся было много: пять 5-х классов, пять - 6-х и три 7-х. Нагрузка - огромная, работала на две ставки. Старалась больше вести уроки с наглядным материалом. Детям нравились мои пояснения, большинство отвечали потом на «отлично».
Там я жила со своей сестрой Нюсенькой, у которой было трое детей, и сама она не работала по здоровью.
Коллектив школы был замечательно трудолюбивый, зимой готовили спектакли, некоторые показывали в местном клубе. Особенно блистала талантом Пшеничникова Ольга Константиновна, прежде она служила в Курганском драмтеатре. Директором школы была Иванова Варвара Степановна. Любила иногда подслушивать за дверью, как проходят уроки. Потом критиковала на педсоветах, мне кажется, я была любимчиком... Завуч - Потанина Анна Тимофеевна. Её стол помещался за печкой, говорила с учителями она очень тихо всегда.
В последнее мирное время сорокового года мы часто ездили в поле, где у нас были отдельные участки под картошку, арбузы. Для школьных завтраков тоже была посажена картошка, и там должны были работать учителя, несколько дней.
В сенокос ездили на помощь в колхозы. А с каким аппетитом ели колхозный обед: пшеничную кашу с дымком и холодное молоко. Были все молодые, веселые!
22 июня я работала на пришкольном участке, ко мне подошла Таня Максимова, секретарь школы, и сообщила о начале войны. Радио не было, весть передали по телефону в сельсовет из Глядянки. Урожай хлеба убрать не успели, некому было, скирды ушли под снег. Молотили только весной 42-го.
В начале зимы стали прибывать эвакуированные. Ленинградский детский дом разместился в школе. Из Киева прибыл сельскохозяйственный институт. Потом он преобразовался в бухгалтерско-экономический техникум с директором Квитко Василием Ефимовичем. В нем учились молодые инвалиды войны и местные девушки, окончившие семилетку.
Последний год я работала в Утятской школе, эвакуированные были все с высшим образованием. Меня от районо направили в Новую деревню заведующей начальной школой. Дети не могли ходить за три км. в Утятку из-за худой одежды и обуви. Колхоз выделил участок земли, где мы с другой выпускницей Курганского педучилища Чистяковой Анной сажали картошку для школьных горячих завтраков. Эта школа просуществовала до 1947 года.
А с фронта стали приходить «похоронки». Мысль, что никогда не увидеть мужа, отца, сына приводила в отчаяние.
Первым погиб племянник Николай Шкляев. В 41 ему исполнилось 20 лет, он подвозил снаряды на грузовике, во время боев в Мясном бору. Прямое попадание бомбы ничего от него не оставило.
Брат Павел воевал на Курской дуге, я храню его последнее письмо...
Старший брат Пантелеймон не доехал до линии фронта, весь эшелон был разбит авиацией. Зять Петр Никифорович Котов погиб в Будапеште, за три месяца до окончания войны. Его последнее письмо было от 6 декабря 1944 года из Венгрии.
Еще во время войны начали приходить гуманитарные посылки. Они шли на военкомат, а затем в районо. Помню, я получила три прекрасных платья: кремовое, светло-коричневое и полосатое, синтетическое. После стирки его приходилось гладить, чтобы оно приобрело прежний размер.
Приходили посылки и сестре Зиночке от сына, он тогда был уже на территории Польши. От военкомата получала вещи вторая сестра, Нюся, за погибшего мужа. Стали понемногу закрывать свои «ремки». Откуда приходили вещи, мы не знали: из Германии или от союзников?
* * *
После войны на восстановлении разрушенной страны работали пленные немцы и японцы. Немцы работали неохотно, а вот японцы ехали на работу на грузовиках, с песнями и своими флагами.
Так же работали и «власовцы». Их везли через всю страну в Магадан, в вагонах с решетками, с надписями «Предатели Родины».
Комсостав сразу помещали в «зону», без права переписки. Рядовые - жили свободно, кто где мог устроиться, чтобы выжить.
Я приехала к мужу на Колыму уже после войны. Он был горным техником, проходил сначала летнюю практику, по окончании Исовского техникума, в Северо-Заозерском платиновом приисковом управлении, на тот момент ему было 20 лет. Потом сразу по распределению - Ивдельлаг, страшный лагерь, он сбежал оттуда через год в Дальстрой. Сам он был человек штатский, ни в какие охранительные структуры не входил, это лагеря все были подведомственными НКВД. И так уж сложилось, что георазведка и разработка металлов, тем более золота, в то время были завязаны на лагерях.
Да и выбор был небольшой: сам из среднего купеческого сословия, их семья до революции и в годы НЭПа держала лавку в Нижней Туре (дом до сих пор жив). Потом экспроприация экспроприаторов, в которой принял участие мой братец Коленька. А тут 37-39-е, самый пик репрессий, большая чистка перед войной. И выбор у Варежки, Анвара, был: либо идти по этапу в тот же Ивдельлаг, например, или ехать самому в лагеря, но в несколько ином качестве. Так и мотались с ним по Колыме вплоть до 54-го, до смерти Сталина, там на Колыме и Лиечка, дочка родилась.
В поселке Нексикан, в шестистах км. от Магадана, жил с нами вместо няни дядя Жора. На общей кухне жили пять постояльцев. В его обязанности входило топить камин, носить воду на второй этаж. Я ему платила чаем и обедом, чтобы он нянчился с моей дочерью, если нужно было сходить в магазин, или хотелось в кино.
Дядя Жора рассказывал, как он стал «власовцем».
Генерал Власов пошел на сближение с немцами, собирал силы, чтобы выступить против своих. Жора говорил: «Нам скомандовали выйти на поляну. Когда мы там оказались, на нас наставили дула автоматов и приказали бросить оружие. Что же нам оставалось делать?.. Хотелось жить».
* * *
Бабушка, Софья Васильевна Селезнева, умерла 5 июля 2010 года, в г. Кургане.
|